Там за лопухами в свежей грядке
прячутся тугие огурцы;
нынче во вселенной все в порядке,
и в еврейской лавке – леденцы.
Вот пахнуло солнечным укропом,
и залетный бледный мотылек
загляделся будто ненароком
на анютин бархатный глазок.
За забор, за варварские розы
залетела легкая любовь, –
семечко во рту для перемола.
И бездумная цветная проза
за калиткой слышится любой
по дороге к белому костелу.
1984
* * *
...И снилось мне, что я – дитя,
что небо, на меня летя,
холодным пламенем пылает,
и в нем судьба моя сгорает,
но защищают от огня
глаза любовью неизменной, –
единственные во вселенной
направленные на меня.
(До середины 1980-х годов)
* * *
Речь Посполитая,
нежная родина,
розой увитая,
в красных смородинах.
Солнце невечное,
сонь огуречная,
Речь Посполитая,
солнцем залитая.
1985
Ceстре на день рождения
Хоть я раздвинуть не могу
цветную детскую пургу,
сходили черные снега
под ветром облачного Овна,
душа земли уже неровно
дышала, билась в берега,
слагались голубые звуки,
тянулись млечные цветы
ко мне, как маленькие руки,
из одинокой, сонной глины,
и ворковала с высоты
весна благую весть: «Галина...»
(Конец 1970-х годов)
Словно ленты легкий шорох:
и не жалко, и не страшно.
И сыреет древний порох
в реставрированной башне.
1976
Из Фрициса Барды
Латышские дайны
Когда старинные читаю дайны,
где дождик золотистый шелестит,
тоска моя светла, я вижу тайну,
слеза от удивления блестит.
Звучит святая простота рассказа
любым словечком в сердце, в глубине;
мир кажется невиданным ни разу,
но все так близко, так знакомо мне.
Там солнышко, там ветерок, там птичка,
черемуха согнулась над рекой,
там девушка томится, как брусничка,
и зерна звезд, и месяц восковой.
Там у окошка мама напевает,
там лен прядут, лучины там дымят,
там осень розы в инее встречает,
там мельницы сквозь песенку шумят.
И с медленными днями, без опаски
(Уж так теперь не чувствует душа)
там радуга переплетает краски, –
как бы наряд народный латыша.
А вы, глаза, – далекие, родные,
вы знали боль, блестела в вас слеза
и радости. Как будто полевые
цветы росой наполнились, – живые,
как ваши дайны, ваши голоса.
1986
Вправо по карте
Уроку географии СССР
посвящается
Тянется, тянется карта...
Слезит ли морозный ветер
сквозных лагерей бесслезных
замызганной жизнью тех,
что нечеловеческим матом
в вечную память вмерзли
ростками подвальных тел?
Где выживет ражий и рыжий
с каплями между век.
На теле огромном вижу
татуировку рек.
1982
Кумар
Cижу на кухне с головой
до смены ровно пять часов
а там я должен все двенадцать
мне двадцать девять с лишним лет
я смело подхожу к окну
и правда-матка не обманет
труба автобус грузовик
еще один рабочий день
идут рабочие с обеда
на остановку им тепло
их через грязь перевезет
автобус емкий и венгерский
а некоторым-то всего
через дорогу перейти
и две недели до получки
а я иду сегодня в ночь
такой уж график у меня
могу я ничего не делать
могу гулять сейчас пойти
еще четыре сорок пять
а там и вовсе все двенадцать
начнет почти что вечереть
на остановку я приду
портфель таща несовременный
и автомат закроет дверь
и буду тупо я в окно
смотреть на город-заповедник
минут пятнадцать вот и всё
приду за двадцать пять минут
не подведу дневную смену
утечки нет котел горит
вот так и буду я сидеть
до старости в своей котельной
1985
Весенний акростих
Хрупкими льдами упали недели,
Рухнули шапки черемух апреля,
И распахнулась зеленая даль;
Синее небо на землю спустилось,
Тоненькой веточкой сердце забилось, –
Осенью вспомнится, осенью – жаль.
Снова порывистым криком грачиным
Вычерчен город по веским причинам
Общей с ожившей землей суеты.
Скоро на платье душистом и тонком
Крошка-весна нарисует спросонку
Редкие, крупные яблонь цветы.
Ей даже мы удались, как растенья, –
С еле заметным друг к другу движеньем.
1983
Песня из далекого сада
Выбрал я этот сад, за который бороться не надо:
лебедой и крапивой столетний крыжовник зарос,
с пустырем и тоской он сольется для купчего взгляда,
хор высокой травы неподкупен и грустноголос.
Мой осмеянный сад, беленой ли меня опоили,
я уже не бегу вросших в сердце деревьев твоих,
и в далекой груди голубую калитку открыли,
и деревья летят, и весенние птицы на них.
Светло-карие пчелы дают мне прозрачного меду,
из прозрачных ладоней мне вечер напиться дает,
я открыл очарованных яблонь такую породу,
что уже не напиться, не кончится солнечный мед.
Посмотрю на луну, и лисица посмотрит, я знаю,
темно-синий кузнечик в высокой траве не замолк,
я на веточке хрупкой под звездами вечер встречаю,
я лечу где-то рядом стрекозами радужных строк.
И когда притворясь неумело, что времени внемлю,
все равно забываю свой взгляд и горю на глазах,
за оградой закат заливает прощальную землю,
я стою среди яблонь в огромных крахмальных цветах.
(Вторая половина 1980-х годов)
Друзьям
Мне сантимент укутать нечем,
дождит надолго и всерьез.
Дождусь ли я тот южный вечер,
и чтоб не дрогнул абрикос?..
Бывало, и рабы у моря
при той курящейся горе
давили виноградом горе,
а мы? А здесь? А в ноябре?
Мне долго так, а век конечен,
а мой – не стоит даже слез.
Дождусь ли я тот южный вечер?
И чтоб не дрогнул абрикос.
